БУКАШКИН КАК СТАТУЯ СВОБОДЫ

            Когда Екатеринбург назывался Свердловском, это был город  такой конкретный, суровый, тяжеловатый: Уралтяжмаш, Эльмаш, Химммаш. Трубы, самосвалы, железная дорога, - чугунная краса, увитая кострами «уральского винограда» (в смысле: рябины). СКА- Свердловск был чемпионом мира по хоккею с мячом,  и во всем мире славились здешние шагающие  экскаваторы. Были и неформальные достопримечательности: здесь расстреляли царскую семью, а неподалеку над Косулино сбили американский самолет-шпион. Самолет сбили, а летчик Пауэрс катапультировался и сдался косулинским совхозникам. Его отвезли в Свердловск в КГБ, а потом обменяли на нашего Штирлица. «Свердловск» звучало очень труднопроизносимо. Не так давно заглянул в этимологический словарь: что за «свердло» такое? «Свердло» это по-древнерусски «сверло». Тотально металлургический город.

            Интеллигенция была соответствующей: она плавила в тиглях металл, измеряла самописцами амплитуды, писала диссертации, читала Бунина, а в свободное от наблюдения за плавящимся металлом время обсуждала Солженицына и Сахарова. КГБ блюло не только небо от американцев, но и лобастых инженеров из КБ от чуждой идеологии. Но чтобы интеллигентному человеку да не поболтать, да не порассуждать, да чего-нибудь не выдумать! ...

             Как-то году в 1974-м я работал лаборантом в НИИ. Наш брат пост-модернист в те  времена, если не учился в каком-нибудь вузе, то работал либо монтировщиком в театре, либо таким вот лаборантом. И вот однажды парторг лаборатории вдруг взял да спросил своего лаборанта, моего собрата по подготовке тиглей для научно-исследовательской плавки,  что тот думает про Солженицына. Лаборант Володя только что отслужил в армии и, чувствуя себя бывалым дедом, ответил нехотя:

             «Наверное, не дурак этот Солженицын».

            Физик-парторг завелся, стал, плюясь, рассказывать, как наши солдаты погибали на войне, а Солженицын всё осквернил: и Ленина, и Зою Космодемьянскую, и всё. Другие физики благоразумно помалкивали, я, три месяца проучившийся на философском малоопытный юнец, скромно слушал, чем разговор закончится. Володя вяло улыбался, а потом также флегматично ответил: «Наверное, вы и правы, я не читал. Вы читали?». Парторг тоже не читал и даже не хотел читать,… запыхтел. Володя завел пропагандистско-агитаторскую работу в тупик. Но тут вмешался профорг (не парторг, а профорг). Он присел на край стула и сказал:

            «А я вам скажу, как всё это называется… Это называется грязный писквиль».

            Все, даже парторг, покатились от этого, как выразился бы Паша Ложкин, дюпонизма со смеху… И вот в такой-то инженерной идиллии, среди болтунов, мечтателей и непуганых философов, наверное, и формировался гений Евгения Малахина, превратившегося потом в К. Кашкина, а затем в широко известного старика  Букашкина.

                                              ***                                                                                                                  4 марта 1987 года в Свердловске на улице Сурикова 31 открылась выставка, которую потом так и стали называть «Сурикова 31». Дату, 4 марта,  никто не помнит, но у Жени Арбенева, известного регулярностью ведения своего дневника, дата оная  осталась. По телевизору тогда было лишь два канала, так что сюжет про открывшуюся «безвыставкомную» выставку увидело полгорода. Сюжет был будирующий: полна горница людей, картины до потолка, и даже на улице очередь – как в Мавзолей или на «Фантомаса», триллер тех времен. Тогда не было в обиходе таких слов как «андеграунд», даже пост-импрессионизм называли просто импрессионизмом, путая подчас с экспрессионизмом. Власть поощряла соцреализм, ну и иногда просто реализм, но при том была песенка, к примеру, «Портрет твой, портрет твой работы Пабло Пикассо». Общество тайно ждало какого-нибудь хулиганского кубизма. И дождалось. 

            Атмосфера на Сурикова, 31 была богемная, неформальная. Народу много, люди знаковые сразу стали там пастись постоянно, проходя уже и без билета. И даже как-то и не знакомились: типа вроде и так знаем. Тогда и там, наверное, многие, если не с Букашкиным самим, то с его творчеством познакомились впервые.

Там висели его антиалкогольные плакаты: стишки и картинки:

Ты не пьешь, не пью и я.

Мы хорошая семья.

            ***

Знаете, как я семью укрепил-

Много не пил

И помаду купил.

            С одной стороны, ко времени, по зову партии, а в тоже время – стёб. Но там, на Сурикова, а потом  на  «Станции вольных почт», много и всего другого было, так что стать звездой-примой не получилось бы – там был дух карнавала, веселой демократии, братания и эгалитаризма. Там всё было и соцреализм, и что-то патриотическое с Георгием Победоносцем, готический сюр Гавриловых, пустые бутылки Арбенева, да и вообще всякая самодеятельность: пейзажи-портреты-натюрморты. Вообще всё: от и до.  

            Для звездной славы оставалось ещё более свободное пространство: улица. И она, улица, уже ждала своих героев. Компания студентов-архитекторов ходила по историческому скверу во всем зеленом, загодя развесив листовки, что там-то в такое-то время приду «зеленые». Потом они зарыли в том же сквере скелет, так что даже милиция вмешалась – мол, эксгумация какая-то. Кто это был, я даже не знаю – ребята шифровались. Потом, особенно после ноябрьского невооруженного восстания, когда москиты гугнявые свергли нашенского истинного демократа-ленинца Ельцина,  уличная жизнь показала свои возможности, и самым писком стали диссиденты. 

            В воздухе пахло баррикадами. Был снег, суббота, но народ не поленился нагрянуть в центр, чтобы узнать и увидеть, что скажет «подпольный райком». Вот тогда-то я из  неформалов от искусства и литературы переместился на политический фланг, приблизившись к музыкам улиц. Это была, возможно, вообще первая в этом городе кампания массового неповиновения (при Якове Свердлове рабочие собирались на маевки в лесу за городом). Это всё казалось чем-то вообще нереальным, фантастическим. Кто они эти безумные герои, диверсанты, заброшенные с Запада? Интересно же!

            Иду я этим декабрьским воскресеньем по Ленина возле Горсовета, иду, неся на плечах табуретку. Табуретку непростую, а расписанную под Василия Кандинского (долгая история, это была моя табуретка и одновременно экспонат авангардисткой выставки). Вдруг…

            Казалось, ничто ничего не предвещало, люди ждут трамвая, люди ещё чего-то ждут, но никаких разговоров, плакатов, все осторожно, скрыто любопытствуют. Тишина. Табуретка на мне была не спецом, я просто её нес с выставки домой. Жена велела:

             «Принеси, сидеть не на чем» (три месяца моей табуреткой под Кандинского любовались свердловские и челябинские любители искусства). И в этот день я как раз понес табуретку домой. Я это затем рассказываю, что бы чуть почувствовать, передать дух улицы в мятежном Свердловске 80-х… 

            И вдруг выскакивает молодая женщина  комсомольского вида, почему-то мне показалось, что она комсорг цеха с какого-нибудь 79-го заводах, и кричит:

            «Вы позорите Советский народ!».

            Я ещё ни чего не совершил, ни в чем не обвинен, а все презумпции невиновности вдребезги. Ужас! Девушке подсобили опера. Схватились за мою табуретку. Никаких диверсионно-политических намерений у меня в помине не было, я растерялся и начал нести какую-то чушь, впрочем, отражающую всё правдиво. Мол, несу с выставки табуретку, расписанную под Кандинского, русского художника, являвшегося отцом абстракционизма. И это всё, конечно,  лишь подливало масла в огонь. Меня вели уж под руки. Я расслабился, а, когда почувствовал, что и опера расслабились, рванул в скверик перед пассажем, затерялся в толпе и дворами-дворами до дому. Жена говорит:

            «Где табуретка?».

            «Какая, - говорю я ей, – Ядрена-матрена, табуретка. Там на площади опера в штатском сторонников Ельцина хватают и тащат в автобус. Меня с этой табуреткой за манифестанта посчитали, едва вырвался. В КГБ наша табуретка».

            Жена заохала:

            «Черт с ней с табуреткой!».

            И вот в это время, когда милиция гоняла группу «Митинг-87», а гэбистские сотрудники снимали всё это на камеру, а митингующие антисоветчики частили Маркса-Ленина (их не так и много было - человек 20-30), в это время зарождался уличный театр. Можно даже самому было  выйти на сцену – и бац: ты уже в оазисе «свободного мира». Гэбисты подсылали порой своих. Тематика сразу обострялась:  с разговоров о необходимости многопартийной системы переходили к «беспределу»:

            «Ленин – бандит, коммунисты - бандиты, которых надо вещать на фонарях».

            «Ну чё уж вы так-то:  бандиты, на фонарях».

            «На фонарях! На фонарях!».

             А раз в месяц каком-нибудь ДК проходила Дискуссионная трибуна во главе с будущим госсеком Бурбулисом. Уличные неформалы являлись туда как матросы из Кронштадта и требовали свободы политзаключённым. Творилась публичность. К этой же опере можно отнести экзгибиционизм писателя по прозвищу Кельт, который в июле ходил по городу в шубе и зеленом парике, в шортах и босиком…

                                      ***

            Вот тут, тогда и при таких обстоятельствах появляется старик Букашкин со своей бригадой «Картинник».

            Выглядели они совершенно авангардно. Хиппи, панки, скоморохи. Это было также непривычно, но никого не пугало. Весело, дурашливо, по-доброму.  Целыми днями скоморохи-картинники, развесив дощечки с незатейливыми, шутейными стишками, бряцали, наяривали под бубны-балалайки все эти частушки на улице Ленина возле кинотеатра «Салют», шокируя прохожих.  Жизнь ускоренно меняла стиль. И Букашкин с его ребятами меняли этот стиль на свой лад. Год-полтора-два это продолжалось – точно уж не помню. Существо же посыла было очевидно: андеграунд перестал быть подпольем. Раньше ходили все строем, а теперь само без идеологических посредников происходило сообщение. Бастилия выставкомов и цензур взята.

            Если дышите озоном,

            не ходите по газонам

     Где-что было, премьера ли «Ассы», ещё ли что, они - туда. Их приглашали туда-сюда на разные рок-фестивали. Как-то мы вместе ездили в Бийск на всесоюзный поэтический фестиваль, например. Но даже и в зальных событиях букашкинцы предпочитали выступать в фойе, в вестибюле или у входа. Официоз они оставляли остальным, а сами занимали неформальное поле. Создавали эдакую арт-анархию. Понятно, что мечтой всякого советского человека был коммунизм: каждому по потребностям, всё бесплатно. Так что картинки картинников  дарились, а всяческий дорогостоящий профессионализм презирался.

            Компания картинников была импозантной. Сам Букашкин, конечно, удивлял. Рядышком был Дикий,  олдовый хиппи. Тут же чудак неземной, неповоротливый долговязый Сандра Мокша (свердловский «хлебников»), Катя Дерун, постриженная наголо, Антип Одов солидный, бегемотоподобный хмурый сангвиник, декламирующий обериутоподобные стихи:

Но каждый милиционер имеет документ

Без документа что же он за милиционер?

Без документа милиционер не может быть

Ведь он не может шмон производить.

Ведь милиционер, что не имеет документ,

Быть может даже вовсе и не милиционер.

Пусть форма и комплекция при нем,

Без документа он не может делать шмон.

Когда он милиционер, то где же документ?

На лбу не сказано, что он милиционер.

Без документа ну какой же шмон?

Ведь много ходит здесь таких как он,

А если мы допустим он не милиционер,

То где его фальшивый документ?

Когда б он делать стал фальшивый шмон,

Мы видели б, что милиционер фальшивый он.

А если потерял свой документ,

Какой же после этого он милиционер?

Какой теперь он может делать шмон?

Никто ведь не поймет, что это он.

Да ладно, убери свой документ

И без того я вижу, что ты … милиционер!

            Смех-то смехом, и, может быть, тут какое-то неуважение к милиции усматривается, но явочно выстраивалась парадигма демократических ценностей. Люди смеются: богемное типа хулиганство. Но вот, когда Букашкин умер, я узнал об этом в магазине «Юридическая книга» на Малышева. На подоконнике газетка лежала. В газетке - некролог, и автор-девушка, благодарила в нем старика Букашкина, научившего «нас» свободе и демократии. Как и бывает с некрологами, звучал он несколько нелепо, субтильно, но искренне.

                                                                                         ноябрь 2007, Екатеринбург