МАРАФОН

Пушкин, Маяковский, Уитмен, — они уже там, в святцах. Но искусство — не там, а определенно тут. Может быть, “поэтический марафон” в Екатеринбурге — это тут и сейчас, “росток нового”?

Я внимательно смотрю на трамвай, который разрисован рекламой поэтического марафона, в котором едут читающие свои вирши “поэты”. Послушайте стихи-с! Пассажир удивлен то ли тем, что вообще кто-то сочиняет стихи да еще читает их в трамвае, то ли тем, что наряду с колготками и незаменимым мезимом стали рекламировать еще и стихи, то ли он удивляется людям, полагающим, что реклама стихов способна увеличить их “ликвидность”.

Блондин в желтом ботинке, помните, шепчет своей любовнице: “Ты знаешь, я скажу тебе тайну!” — французское КГБ всюду натыкало “жучков”, и, затаив дыхание, слушает, что же скажет этот якобы агент. Блондин наконец говорит: “Я еще и сочиняю!” И он начинает играть. И от этой игры зритель падает между рядов. Таков эффект музыки? Нет. Музыка — незатейливая какофония. Но как эта “музыка” мучит любовницу, как сводит с ума агентов спецслужб. В целом получается очень образно, смешно, неожиданно — катарсис.

Я зашел на марафон попробовать вкус поэзии “поэтов-любителей”. В зале почти никого не было, кроме поэтов-любителей, которым предстояло читать свои стихи. “Поэт-любитель” — это уже несет некую маркировку, во всяком случае, это симпатичнее, чем поэт-профессионал. Странно бы звучало:

“Ли Бо, средневековый китайский поэт-профессионал”.

Интуиции начинают просыпаться. За столом сидят “судьи”, из студентов филфака, видимо. На столе табличка, на пиджачках беджик с надписью “Судья”. Судья следит за временем и за тем, чтобы поэт читал стихи и не комментировал, судья же объявляет фамилию поэта. Гипнотизирующий ритуал. Все серьезно — идем на рекорд. Когда вдруг попадаешь на читку стихов незнакомых, неизвестных и не сразу понятных тебе людей, слушанье — удивляет. Сидит некий гражданин (гражданка) — и вдруг как чертик из табакерки выпрыгивает поэтическая декламация. Рифмы, размеры, а особенно индивидуальный тембр куда-то волочет мое сознание, как колдун богатыря, потом другой, потом еще. Стихи сливаются в общую реку, в мяуканье неведомого ученого кота.

Огромный мегаполис лежит,

Облаченный в тогу сумрачных волнений...

Это про родимый город, спящий спокойно.

Над ними сгрудились как мыши

Хрущовок крыши...

Тоже городской пейзаж

Сердце индустрии...

Это городской пейзаж, он сакральный, опорный, это родина, место, где сконденсированы эмоции и чувства. Но и “крыши” дома моего, и “индустрия” — это лишь присказка, “заход в проблемное поле”, сказка — впереди. У фольклористов это называется появлением “антагониста”, “потеря первичного рая”. Царевну крадет Кощей:

Хакамадочубайсовская муть...

Это вам уже не дамский роман, это серьезно.

Ну спасибо, либералы,

Сатану на пьедестал утвердили...

...

За орущее орало

Спасибо, либералы...

“Это про телевизор” — поэт-любитель поясняет сам. Судья хмурится — комментарии запрещены. Можно, конечно, хихикать над любителем, но очень уж авангардная рифма: “Либерал” — “Струны дивной лиры оборвал”. Интонация беспросветно минорная, безысходная грусть.

В либеральном разгуле

Утонула она,

Оглушили родимую...

Это стихи о Родине.

Русь, родимая мать,

Когда начнешь ты понимать...

Понимать то, что понятно поэту-любителю:

Я верю, Русь опять проснется

И князь Пожарский вновь вернется...

Это не совсем и стихи. Это контрабанда политического протеста, политического движения под видом поэтического творчества. Это не правильно, но поэзия всегда немножко неправильна.

Ведь вы чекист,

Вы мастер боя,

Вы наш гарант,

К тому ж духовный лидер...

И так далее и тому подобное. Президенту предлагается занять трон Пожарского. Судья кивает чтецу, время есть еще, читайте.

“Другу! — объявляет название чтец и после паузы добавляет: — Познеру”.

Кривя душой жизнь прожил

И состояние скопил...

...

Само понятие патриотизм

Равнял с понятьем “идиот”,

Ведь сволочь ты, космополит...

...

Олигархов надменную стаю...

Следующий поэт-чтец — помягче, хотя боль та же.

Я же хочу, чтобы

Слово “товарищ” вновь

Зазвучало как прежде...

Но поэзия вдруг выныривает из телеполитики в “про любовь”.

Одиночество бродит среди бомжей и калек...

Поэзия — это о душе, которая чувствует, жалеет, грустит.

Глаза бездонные

Вишневые собаки...

Душа поэта — пессимистка в своей сущности:

Блины не удались,

И жизнь не удалась...

И, наконец, непосредственно, про любовь, про нее родимую:

Подари мне себя, умоляю,

Умоля, умоля, умоляю,

подари мне себя, подари...

То была мужская любовь, а вот и женская:

Ты меня не любишь, не жалеешь,

Я тебя жалею и люблю...

Почти ничего в поэзии не изменилось. Слегка пестрят новые словечки и реалии: “западло”, “сотик”. Словно датируют нынешние времена. Марафон будет продолжаться еще двое суток, а я уж хочу спать. Плетусь в свое убогое жилище, размышляю. Хорошо, что рифмуют — однажды дорифмуются до чего-нибудь замечательного. Хочется быть либеральным, терпимым, демократичным, но изначально злое в человеческой природе внушает раздражение: “Черт те что!”.

Но все-таки — акция, все-таки ямба от хорея умеют отличить. В этом смысл акционизма, наверное: неказисто, зато шевелится, происходит. Иду, переживаю за поэзию, за филологию, за все гуманитарное полушарие нашего социума. Экономический кризис — ерунда. Политический кризис — ерунда. Экологический кризис — тоже ерунда. Датское королевство позабыло-позабросило суть изящного, суть поэзии и искусства. Несуразица. Все как-то не так. Как-то неинтересно, не совсем креативно.

ТО, ЧТО ЗНАМЕНИТО

Ну не может быть поэт ни любителем, ни начинающим, ни графоманом. Что знаменито, то и искусство. Поэзии + искусство — это “изящное”, “художественная культура”.

Но изящное все же — буза. Бакенбарды Пушкина — буза. Бретерство Пушкина, возмутительные эпиграммы, “Гаврилиада”, “случайные прозаизмы”, “вольнодумство” и “декабризм” — буза. Длинные ногти, донжуанство, картежничество — буза. Пушкин бузил. Ницше вообще заметил, что писатель — значит человек “скверный”. А какой скверный был Шопенгауэр! А какой архискверный Достоевский. А Маяковский что вытворял, а Есенин: все про б... да про на х... Но дело не в матюгах, конечно. Дело в нестабильности. Все эти камлания, скоморошества, шаманство, эпатаж — чтобы включить механизм самоорганизации, творчества. И у самого творящего субъекта, и у сотворческого зрителя-читателя. Знаменитость — тот, кто нас “включил”.

Строчек на бумаге мало. Коммуникация не происходит в геометрическом мире. Она происходит в реальном, хаотичном, движущемся мире. Акционист и стих написал, и на шапке у него написано “Китай”, он в эпохе, встречающей встречу ШОС, он не просто Иванов из деревни Петровка, он спустился с “Пэнлая” (эзотерики решают эту задачу тривиально: мол, видели в Тибете циклопов). Запредельные энергии и звезды с журнальных обложек, — еще один ширпотреб. Конструкторы блокбастеров быстрей разобрались с понятием формата, Голливуд — в теме. Только нам-то туда не надо. Прагматизм американцев — очень уж провинциальный, шовинистский. Эстетизм китайцев-японцев — с перебором (а может быть, с недобором, например, этики). Наш формат — самый лучший формат. Вот так, и иначе ничего не получится. “Человек — это звучит гордо”. Звучит даже вполне современно, вполне актуально. Если наша русско-советская цивилизация, русско-советско-постсоветская культура является отстоем, является “бразилизацией”, “Верхней Вольтой”, “империей, придушенной Джорджем Гайдаром” — стихи не получатся, картинки не нарисуются.

Мы — гипербореи. У нас нет даже Уральских гор — потому что нет никаких гор — холмики, а граница Европы—Азии — граница без пограничников, географическая эфемерность.

В этом суть акционизма: смешать карты, взорвать сложившуюся иерархию, перевернуть конструкцию кронштейна. Покамест царит гламур и мифология леонардоцентричности культуры (в этом и только в этом состоит код “Кода да Винчи”, чтобы еще раз повторить, что Запад с его мировингами, масонами и Рафаэлями — пуп ойкумены). Но это уже поднадоело самим западчанам, поэтому — увлечение кунгфу, йогой, суфизмом, Достоевским, Лениным. И однажды пробка из ванной будет вынута, и турбулентность создаст какая-то одна случайная молекула, которая полноформатно и уверенно скажет: “Теперь ваша Пизанская башня — копия нашей Невьянской”. Пусть это будет с улыбкой. Аттила, царь гуннов, добр и великодушен. Мы не будем жарить мясо белых братьев, мы внимательно и осторожно научим их гиперборейской мудрости. Мы такие же, как они, только лучше. У нас каждый, кто пьет портвейн — художник (цитата из А. Шабурова), у нас величайшие математики вашим миллионам предпочитают собирание наших маслят, опят, груздей. Мы, мы, россияне, доказали, что трехмерная поверхность бублика такая же нормальная, как двухмерная и четырехмерная (в смысле — гипотеза Пуанкаре). У нас есть военная тайна, и они ее никогда не поймут, потому что езжайте на Урал, где дышит интеграл, потому что А. Блок.

Но почему тогда картинки Леонардо, Ван-Гога так дорого стоят? Не есть ли это абсолютный критерий совершенства? Не смотрите им в рот. Все эти предметы на аукционах типа Сотби не дорого стоят — говоря строго, они являются деньгами-валютой, наподобие золота-платины, и на аукционах просто происходит “обмiн валют”: яйцо Фаберже обменивается на зелененькие казначейские билеты банка of America и т.п. Искусства, эстетического действа или эффекта тут лишь постольку-поскольку.

Мы — великие и ужасные не потому, что мы шовинистически лучше америкосов с китаезами, а потому, что мы — единственные (как выразился бы загадочный Макс Штирнер) — а иначе никак не понять феномена личности-персоны. Личность — это творческая с великой амбицией личина. Мы привыкли слышать о конфликте индивидуализма с коллективизмом: коллективизм — “не жадничай”, индивидуализм — гордый Байрон над седым от пены морем. Личность — система, которая сложней, чем система общества. “Общество” — медленное сознание, “личность” — очень быстрое. Индивид по внутренней форме термина — сектор, частная собственность, “мне-мое”. “Личность” — нечто благородное, достойное, “всесторонне развитое”. Раджниш (великий индийский анархист), тот рассуждает: “личность” — плохо, она — личина, маска. Но он не понимает, что это нормально, что “маска”, ведь это идеальная, “умная” маска, это другая “маска”, которая превращается и становится Мной, Тобой, Им. Общество — не стадо гениев, не табун мудрецов, оно — улей-культура, полный меда. Человеки — носящие его пчелки.

Искусство активизирует, стимулирует творчество. Работа муз происходит в “мозгах” зрителей-ценителей. Нынешние стереотипы под актуальным искусством понимают чаще шокирующий, эпатирующий скандал. Но “растабуирование” — болезненный психоз, реакция на тоталитарное давление. Настоящая акцизность случайна, акция как раз означает “случай”, “случайность”. Имитация же будет-таки рассекречена, слишком умное и специальное холодит своей “профессиональностью”, своим импортным фраеризмом.

Актуальное искусство не надо было импортировать, все это уже и так понималось, ощущалось — не зря же вдруг появилось слово “неформал”. Фальш официозных измов и требований чем дальше, тем больше провоцировала появление “актуального” в недрах, например, субкультур. Студенческая колхозно-оазисная субкультура, студенческий стенгазетный “лихтенштейн” с капустниками и КВНами, не спросясь, юморили над партией, покритиковывали аж Маркса (не важно за что). Перестроечный клоун стал говорить “льзя!”, но это выросло оттуда — из подвалов непризнанных художников, из подполий патлатых гитаристов.

ПОРТРЕТЫ ПОРТРЕТИСТОВ

Битлз — феномен микрофона и электрогитары. Три гитары разных мастей, ударные, длинные волосы — вот вам “жуки-ударники”. Теперь стало возможно не закатывать оперные рулады, микрофон позволил петь по-человечески, силу давал не поставленный филармонический голос, силу давал усилитель. В пении теперь могла оказаться нормальная естественная интонация, певец не маршировал на краю оркестровой ямы, откуда несся шквал симфонической музыки, он вздыхает “в натуре”: “о-о-о гел!”. Высоцкий у нас использовал с похожей целью не микрофон, а скорее магнитофон. Даже еще интересней и ближе к нашей мысли: воспользовался слушатель, записывая и переписывая Высоцкого. Высоцкий и его энтузиастичный слушатель обошли непреодолимую цензуру. По смыслу Высоцкий магнитофонный был тот же, что Высоцкий в кино, Высоцкий театра, Высокий с пластинок. Но воля, даваемая магнитофоном, дала Высокому особый вольный формат.

И “Пушкин как бифуркация” тоже очевиден. Французская революция, русская мода на “просвещенную монархию”, лицей, национальный подъем в войне 1812 года, благородное сословие увлеклось чтением, так что Радищев и Новиков терроризировали монархию вольными типографиями.